|
|
Завещание Шушаник
Но вернемся еще раз к вдвойне знаменательным для нас словам Иакоба.
"Чтобы мне знать и описать труд твой", - говоит он Шушаник, едва только она вступила на свой героический путь, когда "трудов" еще нет почти никаких. Это недвусмысленный, настоятельный призыв к мученичеству, к подвигу. Но кто такой Иакоб, чтобы требовать самопожертвования от своей госпожи, от царицы? Тем более, что своим предложением "описать" он заведомо придает этому подвигу широкий, общественный характер.
Ясно, что никакая близость к царице, никакой личный авторитет не могли бы придать Иакобу такой смелости, если бы он не чувствовал за собой силы, лишь частицей которой он был, если бы в данном случае он не был всего лишь голосом.
Что это за сила, станет ясно, когда громадная толпа пойдет за Шушаник на одном из скорбных ее путей, когда к темнице ее беспрерывной цепочкой потянутся мужчины и женщины со всей Картли, когда перед кончиной ее придут к ней за благословением епископы и вельможи, "свободные и несвободные страны Картлийской".
Иакоб так описывает природу тех мест, где страдала в темнице Шушаник. "В пору летнюю, как огонь, палящий жар солнца, ветры знойные и воды вредоносные, отчего и жители того места, полные болезни, от воды распухшие и пожелтевшие, исколотые и увядшие и пораженные чесоткой, страдающие болезнью лица, с раздутыми щеками, живут столь кратковременно, что стариков в этой местности не бывает".
Именно эти люди толпами будут ходить к Шушаник, они, изнуренные болезнями, подавленные слабостью своих пастырей и вероломством своего правителя, за которым стоит гнетущая мощь персидской державы, ищут героя - заступника и целителя одновременно. От их лица говорит, взывает, требует Иакоб. И этим героем, которого все так ждут, будет женщина.
Взглянем на эту фразу еще раз.
"Чтобы мне знать и описать труд твой", - говорит Иакоб. И вновь не Иакоб, а вся грузинская литература в лице первого своего писателя взыскует героя для первой грузинской повести. И этим первым героем грузинской словесности, человеком великого духа и одновременно трогательно земным, запечатленным к тому же рукою выдающегося художника, будет опять-таки женщина.
На самом деле, царица Шушаник была не первой великой женщиной, которую Господь даровал грузинскому народу. За сто пятьдесят лет до Шушаник подвиг во всяком случае не меньший совершила здесь святая Нино из Каппадокии, которая проповедала Евангелие в царствах Восточной Грузии и обратила к Христу царей и народы этих краев. Грузины весьма своеобразно отнеслись к этому Божьему дару. Святая Нино на несколько веков была забыта народом, ею просвещенным. А вместо нее апостолом Грузии почитался Просветитель соседней Армении святой Григорий Парфянский. Этот феномен грузинской истории по-видимому не был результатом обычной человеческой неблагодарности. Историк Микел Тархнишвили искал объяснения ему в конфликте между национально-культурными традициями и приоритетами грузин и личностью их Просветительницы. Грузин (которых легко понять, ведь те же предпочтения и приоритеты были и у других народов), не устраивали два момента в личности святой Нино - она была женщина и она пришла в Грузию в качестве чужестранки, беглянки. Ученый находит следы этого конфликта в одном из вариантов жития св. Нино5.
"Зачем ты называешь себя пленницей, - просят у нее новообращенные грузины, - мы ведь знаем, что были пророки, апостолы, потом 70 <апостолов>, а к нам никого Бог не прислал, кроме тебя". Им было обидно, что имея такой сонм учеников и последователей, Господь никого не нашел для грузин, а прислал - по выражению апостола Павла - отверженного человека, во-первых, женщину, а во-вторых, простую странницу. И этот конфликт завершился тем, что грузины приняли Христа, проповеданного св. Ниной, но отвергли и на много веков предали забвению проповедницу.
Почему то же самое не произошло с Шушаник? Может быть, не в последнюю очередь, потому, что, в отличие от святой Нино, Господь даровал святой царице и мученице чудного дееписателя, который раз навсегда запечатлел в сознании соотечественников образ своей героини. Повесть о Шушаник и сама святая царица никогда не покидали, как это случалось с другими грузинскими святыми и их житиями (например, с Григолом Хандзтийским), арену национальной истории. В начале VII века гробница святой оказалась в эпицентре событий, связанных с разрывом грузино-армянских церковных отношений. В XIII веке, как великая святыня, мощи Шушаник были перенесены будущим мучеником царем Димитри Самопожертвователем из Цуртави, с окраины грузинского царства, в столицу, в храм Метехской Божией Матери и оказались на небольшом пространстве, отмеченном самыми трагическими и славными эпизодами национально-религиозной жизни народа - "на месте том, что к востоку от крепости той городской, которая называется Темничной, на краю скалы... реки той великой ... по имени Мтквари" (Иованэ Сабанис-дзе), куда были сброшены сожженные кости святого мученика Або6 (VIII век), и дважды - в XIII и XVI веках были воздвигнуты гонителями Христа гекатомбы из ста тысяч, а потом из нескольких тысяч тбилисских христиан7. Даже в эпоху богоборческой власти "Мученичество Шушаник" оставалось в школьном курсе как памятник древнегрузинской литературы и ученик пятого класса советской школы вместе со святой Шушаник узнавал ужасную весть о том, что "Варскен отверг истинного Бога".
Считал ли сам Иакоб, что он как духовный писатель призван не только рассказать о подвиге и победе христианина над врагом рода человеческого, который в этот раз выступил в лице отступника Варскена, но и, преодолев предубеждения своих соотечественников, утвердить в их сознании в качестве народного героя и корифея того и в том образе, в каком на сей раз даровал его Господь - в образе женщины. Об этом невозможно говорить определенно. Но по воле или помимо воли автора за основной драмой повести возникает, переплетаясь с нею, драма иного рода.
Она открывается, как некая декларация, почти одновременно с первой, пренебрежительными словами дипломатичного перса, которого отступник Варскен привез из Ирана с собой: "И сказал ему [Варскену] перс тот втайне...: "...скажу тебе: никакого жестокого слова не скажи ей, ибо женская природа тесна". Впрочем, началась она еще раньше - когда , по слову автора, Варскен "наобещал" персидскому царю то, "чего не имел из рук Шушаник", но в чем отступник не сомневался: "Которая природная есть жена и дети, и тех также обращу в твою веру, как и себя". Этим пренебрежением, которое иногда подчеркивается совсем иным обращением с другими людьми, проникнуто все поведение Варскена в отношение Шушаник. "Ныне не избегайте меня и уж не отвращайтесь",- обращается он к священникам своего двора. И тут же: "Что это взяла силу надо мною жена моя творить таковые дела? Ныне придите к ней и скажите: "Ты мой образ низложила и постель мою осыпала пеплом, и твое место оставила и в иное отправилась".
Откуда такая уважительность и даже заискивание перед людьми не менее зависимыми от Варскена, чем Шушаник, и такое презрение к царице? Не потому ли, что с Шушаник, как с женщиной и женой, у Варскена не может быть никаких "идейных" отношений, а только разговор о доме, ложе и послушании мужу?
Не потому ли и мучения, которым подвергает Варскен святую царицу, больше напоминают не законное, пусть и неправедное, наказание преступника, но никакими правилами неограниченную, порой безобразную расправу мужа над непослушной женой.
Варскен не одинок в этом своем пренебрежении.
Быть может, не просто жалость к своей царице и соображения "икономии" движут и епископом Афоцом, когда он приходит к Шушаник уговаривать вернуться домой. Шушаник недоумевает: "Как же говоришь мне, убеждая меня [вернуться домой], ибо он Бога отверг?!" Не понимая, что епископ скорее всего взирает не на ее героическую решимость, а на "тесную" женскую природу.
Это привычное презрение проглядывает в словах самой Шушаник: "Когда это было доселе, чтобы мужи и жены вместе обедали?!"
А кто же на противоположной стороне этого второго конфликта? Господь Бог, даровавший Шушаник великую душу, простые люди, принявшие ее, как свою героиню, и еще одна великая душа - духовник царицы и автор ее жития.
Иакоб и сам, по-видимому, хотя бы отчасти разделял, да и мог ли не разделять, общие предубеждения. Не они ли говорят в нем, когда он обращается к Шушаник с ненужными поучениями или снисходительно позволяет ей оставить при себе украшения? Но он же и сразу признает в ней великую героиню, имя которой должно быть прославлено и остаться в памяти людей. "В подвиг великий входишь, царица, - обращается он к ней, как только завязывается трагический конфликт.- ...О чем думаешь, скажи мне, чтобы мне знать и описать труд твой". Он видит перед собою не слабое и подневольное существо, которое хочешь-не хочешь должно подчиниться своей природе и общественному положению, как, наверное, понимают это дело ее доброжелатели епископ Афоц и деверь ее Джоджик, понуждающие Шушаник вернуться к отступнику-мужу, а человека, призванного на исключительное служение и полностью соответствующего ему.
Вначале еще Иакоб делает наверное не совсем осознанную попытку принизить значение и исключительность предстоящего Шушаник подвига, когда в ответ на ее жалобу: "Для меня одной беды эти", - он отвечает сентенцией: "Беда твоя - беда наша, и радость твоя - радость наша", которая звучит и как утешение, но и как низведение "великого подвига" до уровня чего-то ординарного и чуть ли не общедоступного. Но в дальнейшем вся повесть Иакоба становится своего рода антитезой этой сентенции. В ней, среди всех персонажей нет ни одного, кто мог бы заменить Шушаник в ее подвиге или действительно взять на себя ее беды. И это не потому что ее окружают недостойные и малодушные люди. Епископы, деверь Шушаники Джоджик, темничный страж, сам Иакоб выказывают немалое мужество, тайно поддерживая или даже прямо защищая Шушаник. Но никто из них, кроме Шушаник не смеет противостать Варскену в его отступничестве. Поистине для нее одной эти беды.
Даже смело брошенный придворными клириками в лицо Варскену, этому "волку" с "горьким разумом", упрек: "Погубил ты себя и нас погубил", - рядом с решимостью Шушаник выглядит всего лишь как бессильные причитания.
Не говоря уже об эпизодах, которые можно было бы назвать комическими, если бы не трагизм ситуации.
"Диакон некий один епископа того стоял со святой Шушаник в тот час, в который выводили ее из храма, и хотел было сказать, мол: "Твердо стой!" И уловил взглядом питиахш, другое уж недосуг было говорить, это лишь сказал: "Тве...", и умолк же и в бегство обратился поспешно".
Или похожий: "Пресвитер же один сказал ему [Варскену]: "Господин, что это ты творишь и злословишь епископа и на святую Шушаник говоришь с гневом?" А он стукнул жезлом пресвитера того по спине, и тот не дерзнул уже говорить".
"Ты... и нас погубил",- жалуются придворные клирики Варскену, свидетельствуя о своей зависимости от него. Не таковы жалобы Шушаник: " он [Варскен] безвременно плоды мои собрал и свечу мою угасил, и цвет мой иссушил, красоту добра моего помрачил и славу мою унизил", "уж ты самого себя не пожалел..., меня ли ты помилуешь" и даже - "ты меня убил". Но погубить ее Варскен не может, ибо "не связаны ни брат, ни сестра". Не связаны не только в том узком смысле, который вкладывал в эти слова апостол. Для Шушаник не существует никаких земных уз, которыми можно было бы ее связать и погубить.
"И сказали блаженной Шушаник: "Детей тех твоих обратил [Варскен] к волхвованию". Тогда начала кланяться Богу с плачем великим, и головою своею билась оземь, воздохнула и сказала: "Благодарю Тебя, Господи Боже мой, ибо и были-то не мои, а Тобою данными были. Как изволишь, да будет воля Твоя, Господи, а меня сохрани от дел вражьих"...И даже до того времени приходили дети ее те повидать мать свою; когда же отвратились и отвергли Бога, уже не дерзали видеть ее, но даже имя их гнушалась слышать".
Возвышение Шушаник не служит у Иакоба к унижению сочувствующих ей и по мере сил поддерживающих ее мужчин, только для констатации того, что герой это тот, кого Господь вне зависимости от естества и положения призвал на героическое поприще и даровал мужество и силу быть героем. А если призвал Господь, то ничто - ни физическая немощь, ни зависимость от мужа, ни любовь к детям, ни слабости, свойственные полу - внимание к своей внешности, любовь к украшениям - не могут стать препятствием для великой души. Души столь великой, что ей как бы мал, "тесен" предлежащий ей подвиг мученичества, и она усугубляет его дополнительными трудами и даже философски забавляется (как в эпизоде с червем) своими мучениями. Не переродившись и отказавшись от своей природы (как того, например, требует апокрифическое Евангелие от Фомы: "если женщина не станет мужчиной, то не войдет в Царство Небесное"), а лишь облекшись силою Божьей и своей непоколебимой верностью Христу, поразительно легко, одним духом восходит Шушаник на вершину подвига.
Апофеозом Шушаник становится последняя сцена повести, в которой ее "весьма изможденное и изъеденное червями тело... епископа те оба, Иованэ и Афоц, как быки бодрые сопряженные, пренебесной той ценности, со всем собранием вместе, подняли...и, с пением духовным, зажженными свечами и каждением благоуханий, вынесли во святую церковь". Как воина, павшего на поле брани, как народного героя, как вождя, более того, если учесть весь евангельский антураж этой сцены, как подобие Христа, выносят Шушаник в грузинскую историю. Это первое прославление женщины в грузинской истории, начало и прообраз будущих апофеозов, свидетельство не только ниспосланного, но и с благодарностью принятого, а не отвергнутого, как в случае со святой Нино, особенного дара Божьего христианской Грузии, который отныне станет одним из лучших украшений ее национального бытия.
Явление, о котором мы собираемся говорить, особенное место, которое в жизни грузинского народа отдано промыслом женщине, в Грузии теперь хорошо известно. Его открытием и осмыслением мы обязаны в первую очередь двум великим деятелям второй половины XIX века св. Илье Чавчавадзе и Акакию Церетели8, усилиями которых оно стало частью нашего самосознания.
Эпоха Чавчавадзе и Церетели была временем, когда набирало силу международное движение за права женщин, как одна из составляющих общего демократического подъема. Ничто не мешает нам выступления Чавчавадзе и Церетели счесть отзвуком и проявлением этого движения, так же как их демократизм был без сомнения одним из всплесков международной, если не сказать - общемировой демократической волны.
Что касается Чавчавадзе, мы даже располагаем своего рода "вещественным доказательством" влияния на него все сильнее действовавшего в Европе феминистского духа - переведенный им французский роман "Иза" по-видимому давным-давно забытого писателя Бювье, посвященный как раз судьбе женщины.
Но у грузинских мыслителей эти идеи и этот дух получили своеобразное и неожиданное направление, поскольку в сердцах и умах этих великих представителей нашего народа они нашли подходящую и весьма плодородную почву. Ведь и в Европе это движение имело глубочайшие корни - в почетном положении, которое женщины ("матроны") занимали в древнеримском обществе, в христианском учении, которое по сути отвергало неравноправие мужчины и женщины, в культе Пресвятой Девы, в духовном величии выдающихся христианских подвижниц, среди которых, как луна среди звезд, светит удивительная личность Жанны д`Арк. Но в сознании многих европейцев 19-го века эти предпосылки были затуманены и затемнены, и проблема женских прав получила вполне "классовый" характер, как борьба в защиту одного из угнетенных общественных слоев - из той классической триады, которую утвердил во вступлении к "Отверженным" Виктор Гюго - угнетенный ребенок, угнетенная женщина, угнетенный мужчина-пролетарий.
На этом фоне подход Чавчавадзе и Церетели к вопросу о положении и роли женщины в обществе выглядит и вправду непривычно и неожиданно, и весьма своеобразно решает эту европейскую проблему. Потому что каждый из этих двух мыслителей видит в грузинской женщине не столько угнетенное и достойное жалости существо, сколько такое существо, которое судьба одарила чрезвычайными и бесспорными, хотя и таинственными, привилегиями. К тому же это не каким-то определенным актом дарованные, человеческими усилиями обретенные или человеческим же попущением уступленные права, но имманентные, соприсущие привилегии, которые грузинской женщине принадлежат по той простой причине, что она родилась в Грузии женщиной.
Каждый из них - Чавчавадзе или Церетели - в соответствии с собственной личностью и своей общественной ролью видит разные стороны данного положения. Чавчавадзе, с тех пор как в 1861 году вернулся на родину после учебы в России, в течение нескольких десятков лет вплоть до своей мученической кончины9 играл в жизни Грузии вполне определенную роль. В условиях всеобщего и все прогрессирующего распада он олицетворял собою отца нации, противился распаду и закладывал основы будущего чаемого возрождения. Естественно, что именно человек такого призвания увидел и выделил материнский подвиг и призвание грузинской женщины - не как носительницы биологической функции сохранения и размножения народных родов, но как покровительницы и хранительницы духовного сокровища нации. В жизни такого народа, как грузинский, которому на протяжении бесчисленных веков волей или неволей приходилось иметь тесные взаимоотношения с могущественными народами самого разного культурного уровня и ориентации, и который к тому же не был огражден наклонностью к замкнутому и самодостаточному существованию, такой материнский подвиг имел неоценимое значение для сохранения национальной идентичности. Быть может, большее, чем прославленная военная удаль грузинских мужчин, поскольку эта внешняя ограда нации не однажды подводила нас, внутренняя же крепость - иссеченная и изборожденная - поныне остается несломленной. Эту крепость, разумеется, утверждали не только женщины, но грузинская история со свойственной ей демонстративностью подчеркнула именно женский вклад.
Разве естественное и обыкновенное в жизни народов явление, что именно женщин находим мы на месте наставниц грузинских исторических деятелей первой величины, в тот период их жизни, когда закладываются основы человеческой личности, - рядом с Григолом Хандзтийским, Гиорги Афонским, царицей Тамарой, Гиорги V Блистательным, Александрэ I Великим, с самим Ильей Чавчавадзе, или то, что два самых известных списка "Картлис цховреба" - сборника грузинских летописей, сокровищницы и символа национальной памяти, носят имена двух женщин - цариц Анны и Марии, ибо были изготовлены по их заказу?
И все-таки, не случайные ли это моменты? На это опять Чавчавадзе дает нам ответ. Чавчавадзе имел дар такого видения, которое за внешним знаком и его посредством способно было разглядеть существенные свойства национальной жизни. Одним из таких средств был для него грузинский язык. Так, он обратил внимание на то, что на грузинском слово "милость" ("моцк`алеба") и созвучные ему имеют в корне своем слово "вода" ("тцк`али"), и из этого сделал вывод, что в те незапамятные времена, когда создавались древнейшие слои грузинской лексики, носители этого языка жительствовали в пустынных, безводных местах, где вода являлась большой ценностью10. Возможно, вывод Чавчавадзе не был бесспорным, и грузины по какой-то иной причине усвоили воде столь большой почет, но несомненно, что Чавчавадзе подметил и выделил такой признак, который ведет к глубинным слоям грузинского сознания, туда, где хранится тайна национального своеобразия.
Чавчавадзе не занимался подобными исследованиями систематически, иначе, надо думать, он сделал бы не одно еще интересное открытие. Таким же, если не еще более плодотворным было его наблюдение над тем поистине удивительным местом, которое в грузинском языке утвердилось за словом "мать" ("дэда"). И другим языкам не чуждо употребление этого слова в переносном и почетном значении "alma mater", "mamma Roma", "мать-земля", "Киев - мать городов русских". Все же все эти примеры остаются в пределах умеренного и понятного, поскольку всегда указывают на нечто порождающее, питающее, родное и издавна любимое.
А в грузинском языке мы встречаем столь необычайно и безмерно разросшуюся сферу употребления этого слова, что по сути меняется мировоззренческий подход к нему. Грузинский язык соглашается с мыслью других языков или других народов, когда матерью называет землю ("дэда-митца" - "мать-земля") или главный город страны ("дэда-калаки" - "мать-город"). Хотя и тут есть особенность, ибо это не дополнительные, поэтические именования, но основные названия предметов, явлений, исходные термины. Но в совсем другую сферу вторгается язык, когда "матерью-столпом" ("дэда-бодзи") называет главную опору здания или сочиняет странное словосочетание "мать-мысль" ("дэда-азри" - "смысл"), чтобы указать на центральное, главное в мыслимом, так сказать, мысль мысли.
Здесь, вместо понятной - естественной и сентиментальной - метонимии перед нами предстает какой-то сложный маневр мысли, в котором находит свое выражение характерная для мышления грузин аномалия, в силу которой мать занимает центральное место в системе мира.
"Насколько возвеличено значение матери, - восклицает Чавчавадзе,- насколько разноображено, почтено, усилено, укреплено, удостоено, - не сдерживает восхищения первооткрыватель этого явления, и прибавляет: - Слово "женщина" разве скажет нам столько, сколько говорит величественное слово "мать".
Это последнее замечание проясняет, в каком разрезе видел Чавчавадзе открытую им своеобразную черту. Но плененный блистательным откровением грузинской матери отец Илья не замечает, что грузинский язык не совсем соглашается со своим великим таинником и попечителем в этом последнем толковании и разъяснении и противится такому поспешному обрыву мысли и противопоставлению матери и женщины.
"В грузинском языке, - поправляет великого учителя современная исследовательница, - и по-другому отразилась почетная роль женщины и особое положение, которое она занимала в жизни народа: девушка с парнем, девочка с мальчиком, мать с отцом, жена с мужем, сестра с братом, - так говорит и пишет грузин"11. И правда, неужели тут только особенности выговора и ничего другого, и почему же выговор у грузин сложился столь странно, что имя женщины во всех его вариантах обязательно должно предшествовать соответствующему именованию мужчины.
Само слово "дэда", которое Чавчавадзе выделил, возлюбил и превознес над всеми другими словами, не совсем соглашается с интерпретатором. Родственные и от того же корня произведенные слова "мдэдри", "мдэдробит`и" ("женский), "дэдат`а монастэри" ("женский монастырь") свидетельствуют, что слово "дэда" в представлении грузина было в известной степени параллельным к слову "к`али" ("женщина"), как и "мама" ("отец"), с соответствующими производными - "мамри", "мамробит`и", "мамат`а" параллельным слову "каци" ("мужчина, человек"). А значит, в примерах, приводимых Чавчавадзе - "дэда-эна" ("мать-язык", т.е. родная речь), "дэда-бодзи", "дэда-азри" в центр творения поставлена вообще женщина, сама женщина, а не только одна биологическая и социальная, пусть и мистическая, функция ее - материнство.
Акаки Церетели именно этой стороне явления уделил преимущественное внимание. В отличие от отца народа Илии Чавчавадзе, А. Церетели был певцом народа, грузинским соловьем, выразителем сердечных помышлений своего народа более поверхностным и торопливым, но зато и более непосредственным образом. Отец и вождь народа искал сотрудника, "супруга" (в древнем значении этого слова), помощника в сохранении и укреплении национальной семьи, и находил его в грузинской матери. А. Церетели - от преизбытка любви говорящее сердце народа, певец его светлого будущего, ищет предмет для поклонения, путеводную звезду нации, чтобы служить ей и воспевать, и находит ее в грузинской женщине. Он привносит в общественное сознание нечто новое, и неслыханное доселе, по крайней мере, не выражавшееся столь ясно - духовную, "идейную" любовь к женщине-грузинке.
Такое возвеличение представительницы женской половины нации не было чем-то беспримерным в мировой литературе, искусстве и вообще духовной культуре 19-го века. Так, все творчество великого Бальзака это в то же время похвала француженке, хотя в духе Франции и Парижа, как мировой столицы и перекрестка, доля в этом досталась и представительницам других народов - полькам, еврейкам и даже грузинкам (златоволосая девушка, княгиня Галатион). Так, Мицкевич и Пушкин воспели женщину-польку, и тот же Пушкин и Некрасов - русскую женщину. В каждом из этих случаев восприятие прекрасной половины той или иной нации, как части национальной жизни, возвышается до философского, мировоззренческого уровня, и эта часть национальной жизни предстает, как самостоятельное духовное явление, значительное и зримое проявление национального духа, национального гения.
Но даже на этом впечатляющем фоне, подход Акаки Церетели, кажется в высшей степени смелым и возвышенным. И Церетели знаком с более низким, земным уровнем, так сказать, национальной женственности. И он возносит хвалу живой грузинской женщине, которая вращается там же, где он, в той же житейской сфере, укоряет ее, когда не находит ее на высоком уровне нравственности и национального сознания, а то и, в сердцах, отлучает, отсекает ее от грузинской нации. Но наступают минуты, когда взор певца отрывается от этой грешной земли и устремляется к небу родины, и в эти минуты перед его глазами возникает чудное виденье – три ангела-хранителя его родины, и все три лица этой троицы - женщины: святые Нина, Тамара и Кетеван.
Это высшие покровители, вожди, утешители не какой-то части - женской, как можно было бы думать, но всего грузинского народа. На их уровне Церетели не мыслит никого другого, а выше только Богородица и Сам Бог-Троица.
Но светоч Грузии
В Богодицын день, сон один
Увидел: сошли на землю
Нино, Кетеван и сама Тамар.
Тамар имела на главе венец победы,
А Кетеван – [венец] святого мученичества
Нино держала в руке крест лозный,
Знак великого христианства.
К небу устремили взоры все трое,
К Грузии простирали руки
И совместно, слаженно
Пели сладостное песнопение:
"Матерь Божия! Твой удел
Эта Грузия, видавшая великие бедствия,
Отпусти ей грех!..Не отнимай руки,
Жалостливо обрати к ней сердце!..
Подай благословение с небес, Высокая,
И назнаменуй мощно крестом,
Чтоб возродить народ грузинский,
Днесь падший и полуживой!
Его мужества, его нравственности
Утверждай воспарение
И для Твоей похвалы, для величания
Не дай ему забыть этот сладостный язык,
На котором Тамар отдавала повеления,
Кетеван вечно Тебя славила,
А Нино Сына Твоего заповедь
Тобою избранному народу проповедовала!.. "
Ярче всего это явление, это мистико-поэтическое видение отразилось в поэме "Торникэ воевода", посвященной одному из основателей Иверской Афонской лавры12, но и в других поэтических и прозаических творениях Церетели можно обнаружить след того же видения. На этой Церетелиевской троице, увиденной или воображенной им, лежит явственный отпечаток Троицы Небесной. Она является не только в известном смысле единосущной, единоприродной, ибо состоит из трех женщин, но и троицей полной. В лицах этих трех святых женщин даны: божественное начало, или по выражению Церетели, "великое христианство" (апостол Нино), могущество (царица Тамар) и жертвенность (великомученица Кетеван). Уже отмеченных свойств достаточно, чтобы увидеть в этой троице отражение Троицы Божественной. Церетели называет лишь по-одному главному, преимущественному свойству этих трех национальных ангелов-хранителей. Но за этими добродетелями первого плана и он, несомненно, видел то, что разумел в своих возлюбленных дочерях грузинский народ, - внутреннюю и внешнюю красоту, смирение, благость, непоколебимость, отвагу и так бесконечно.
Если мы примем во внимание все это, мы увидим, что эти три личности, собранные вместе, обладают поистине полнотою добродетелей и уже не нуждаются в прибавлении кого-либо еще - прямо скажем, кого-нибудь из мужчин - героев грузинского народа. Ибо все те добродетели - скажем, мужество, отвага, твердость, бесстрашие, - которые считаются принадлежностями мужской природы, уже представлены в этой троице. И эти три ангела-хранителя Грузии в полноте воплощают собой самые возвышенные представления и устремления своего народа.
Илья Чавчавадзе в этом смысле более сдержан и умерен. В женщине-грузинке он ищет помощника, сотрудника, призывает ее занять на национальном поприще свое весьма почетное место, гораздо более почетное, чем в любом другом народе, но сам, в качестве мужчины-грузина не собирается уступать первенство, ведущую роль. Церетели же, плененный идейной страстью, по-видимому, готов уступить само это первенство: в женщине-грузинке - разумеется, в лучших представительницах этого рода - он ищет и находит не только примеры добродетелей, как для женщин, так и для мужчин, но зеницу народного ока, предводителя и высшего покровителя нации.
Как бы смело, неслыханно, революционно ни выглядели взгляды И. Чавчавадзе и, особенно, А. Церетели, уже их исходная точка - историческое бытие грузинского народа - показывает, что и один и другой не самовольничают и не навязывают нам свое личное мнение, но всего лишь выступают интерпретаторами национальной действительности, грузинской истории.
Их заслуга не в том, что они выдвинули некую новую идею, но в том, что они разгадали и ясно представили одну имманентную, блестящую и многозначительную линию исторического бытия своей страны. Каждый из них в соответствии со своими личностными свойствами и призванием, а возможно, и с областным своеобразием, останавливал свой взор на более ясной для него и близкой стороне этого единого явления. Праведный Илия как будто лучше различал те примеры, которые скромно, смиренно прятались в каждодневности, буднях народной жизни. Акакий же Церетели - те, что бросались в глаза, блистали на поверхности. Эти явления обоих планов составляют неразрывное целое, и те и другие играли животворную роль в нашей истории. Но, возможно, в этом случае поверхностный и восторженный имеретинец оказался более прозорливым, чем степенный и углубленный сын Кахети, и обратил внимание на более оригинальную сторону этого двустороннего явления. Чего как будто желало само провидение и потому представило целым рядом необыкновенных личностей.
Действительно, чтобы обнаружить силу материнского призвания в грузинском народе, чтобы понять, насколько "возвеличено здесь значение матери", что значит благодать царицы Русудан13 или Макрины Чавчавадзе14, нужно углубиться в грузинские летописи, хотя бы в малой мере уподобиться И. Чавчавадзе, нужно вглядеться в жизнь народа и стать сотаинником грузинского языка.
Напротив, ничего из этого не нужно для того, чтобы узнать о славе святой Нины или святой Тамары. Их имена ведь зачастую опережают имя страны, и нет ничего удивительного, если какому-нибудь чужеземному почитателю имена этих святых подвижниц говорят больше, чем вся Грузия с ее историей и культурой.
Драматический и таинственный момент этого двуединого явления - грузинская женщина-мать - составляет то, что именно лучших и самых блистательных женщин Грузии провидение не увенчало материнской славой. Оно наградило их знаками великого христианства, великого одоления и великого мученичества, но не дало им знака великого материнства. Можно даже сказать, хотя с этим нелегко примириться, что их подвиг в некотором роде противопоставлен подвигу материнства. Говорить о материнстве девы Нино излишне, но даже те, кому выпало быть матерью, Тамар и Кетеван, не очень прославились в своих детях.
Тамар и ее муж Давид Сослани своего сына Гиорги называли Лашей, "что значит светило мира на апсарском языке"15 , видно, исполненные надежды, что сын таких отца с матерью несомненно явится миру как новое солнце. Но в действительности дети Тамар - Гиорги и дочь Русудан, последовательно правившие после своей матери, по своим моральным качествам и государственным способностям - Бог да простит им! - это великая неудача материнского призвания великой царицы, катастрофа Тамар-матери, подчеркнутая и ставшая для Грузии незабываемой и до сих пор неисцеленной раной, благодаря соединению с национально-государственной катастрофой, совпавшей как раз с царствованием детей Тамар.
Таким же неуспешным - несколько в другом виде и измерении - было и материнство Кетеван. И хотя грузинский народ и Церковь святую Нино называют матерью, званием, которое можно было бы отнести и к Тамар, и Кетеван, понятно, что к этому именованию прибегают вместо другого, более точного определения, которое более полно отвечало бы общественному призванию этих лиц. И этой неточности способствует как раз то, что Нино, Тамар и Кетеван являются женщинами.
Мы ведь не менее справедливо могли бы назвать их и отцами народа. Не случайно ведь, скажем, историк царицы Тамар делает попытки перевести ее в категорию мужчин ( "повелела, - пишет он, -...неженским словом"), хотя во множестве сохранил в своем повествовании знаки чисто женского сознания и духа великой государыни.
Ясно, что призвание этих трех личностей не вмещается в понятие материнства. Об этом свидетельствуют, например, и тропарь из церковной службы святой Нины, где она именуется так: "Предводительница народа грузинского на путях правды..." или слова из народной песни, посвященной царице Тамар: "Тамар, око мира".
Умаление материнской славы в величайших женщинах страны, где "так возвеличено имя матери", несоответствие их личной судьбы традиционному идеалу нации, не может и никогда не воспринималось как вообще умаление значения в жизни народа этого естественного призвания женщины и, по-видимому, несет в себе какой-то иной смысл. Не опасалось ли провидение, что, если эти избранницы будут украшены более или менее счастливым и славным материнством, в представлении людей оно полностью поглотит другую, в данном случае, более важную и более трудную для восприятия идею, которую воплощали эти женщины, их жизнь и их подвиг?
Напротив, другого ничего не пожалела для них судьба. Этих трех женщин наша история удивительно превознесла, всесторонне подготовила их славу, украсив их с завидной предусмотрительностью, по-видимому, для того, чтобы никто не мог сомневаться, что эти женщины являются предметом особой ее заботы, избранными среди избранных.
Святой Нино история и провидение уступили единственную, неповторимую роль - духовного просветителя нации, заново породившего грузинский народ для новой жизни и новой судьбы. Роль, которая у всех других народов досталась мужчинам. Правда, в истории Вселенской Церкви еще несколько женщин украшены венцом апостольства, из которых наиболее известны на Востоке царица Елена, мать Константина Великого, и великая княгиня Ольга, бабка просветителя Руси Владимира Святого. Но они легче вмещаются в рамки обычного - предстают скорее как "матери" - родительницы и воспитательницы просветителей. К тому же их религиозный или национально-религиозный подвиг был облегчен тем обстоятельством, что они действовали у себя на родине, где занимали высокое и почетное положение. Это обстоятельство отнюдь не умаляет значение этих славных героинь нашей общей христианской истории. Иоанэ-Зосимэ верил даже, что царица Елена была духовной сестрой святой Нино16. Но однако в их случае провидение не подчеркнуло того, что выделило в случае со св. Нино: что просветительница грузин взяла на себя апостольский подвиг в том объеме, который как будто был под силу только мужской выносливости и отваге. Нино пришла в Грузию "от края земли", появилась в чужой стране в образе пришелицы без роду и племени и здесь, из этого нижайшего и ничтожнейшего положения только лишь силою действующей в ней благодати возвысилась до положения духовного предводителя и величайшей святыни нации.
В этом отношении, она не только сравнялась с первыми апостолами - непосредственными учениками Христа, но кое в чем превзошла и опередила их. Хотя бы в том, что первые проповедники Евангелия в Грузии - апостолы Андрей и Симон Зилот, а затем тот же Андрей и Матфий, приходили в Грузию по двое, как их и посылал на проповедь Сам Господь, святая же Нино - эта "невинная голубица", отважилась на то же самое в одиночку. При этом, ее проповедь сопровождалась такими знамениями, такими явлениями исключительной красоты, таинственности и мощи (лозный Крест, дарование особых заповедей, Животворящий Столп и др.), которые придали миссии Нино в Грузии неповторимый облик.
С таким же, если не большим блеском судьба подготовила и украсила царствование Тамар. Она не только выделила время Тамар, как высшую, блистательнейшую и недосягаемую эпоху в 2-3-тысячелетней истории Грузии. Более того, эпохе Тамар предшествовали ведь царствования трех самых великих, во всяком случае, самых успешных грузинских царей - Давида Строителя, Димитри I и Гиорги III. Но ни одного из них не избрала судьба, чтобы превратить их правление в золотую эпоху. Все три этих царствования лишь этапы, ступени, которые ведут нас к подножию Тамариного пьедестала. Можно сказать, что трех этих великих царей и целое столетие наивысшего в грузинской истории государственного могущества и культурного расцвета промысел сделал всего лишь преддверием славного царствования Тамар.
Тот же промысел собрал при Тамар блестящее окружение и саму Тамар украсил такой человеческой привлекательностью и такими внешними и духовными дарами, что при ее жизни не только в Грузии, но от Востока до Запада "обуевали из-за нее все слышавшие о таковом ликосиянии ее", - как сообщает нам ее историк. И не только люди. "Некогда шарваше17 прислал львенка, они (т.е. Тамар) воспитали, - сообщает один из историков святой царицы. - И столь великим и ужасным стал, что ни дикого, ни домашнего воспитания никто не видал такой сказки. И когда приводили во дворец, такую имел ласку, желание и любовь к Тамар богопросвещенной, что за двойные цепи оттуда и отсюда взявшихся людей упирание не удерживало, пока голову в пазуху не положит ей и лижет, как древле некогда мучеников метафрасы повествуют. А когда удержат и упрутся, подобные ручью слезы испускал из глаз, которые орошали землю"18. А потом Тамара навсегда стала для грузинского народа воплощением земной красоты и мистической высоты человека.
Если св. Нину народ и церковь именовали купелью, Тамару назвали храмом - "храмом, подобным Гелатскому"19, то есть тем, в чем преимущественно жительствует Дух Божий, самым святым и возвышенным, что только может быть на земле.
Нескончаемые походы Давида Строителя, его личное героическое подвижничество, совершенное им дело - объединение Грузии, вернее, создание Грузии из приготовленного Богом сырья, его необычайно многогранная личность, - все это готовый материал для национального эпоса, для грузинской Илиады или Энеиды, но промысел, не оставив, впрочем, и этого великого царя без талантливого жизнеописателя - одного из лучших в грузинской исторической литературе, не ему, а эпохе Тамар и ей самой, тихой и нежной, дарует величайшего грузинского и одного из самых великих мировых поэтов20. И наконец завершающее действие небесной драматургии лишило любого наследника святой царицы самой возможности стать рядом с нею, ибо одним мановением уничтожило и обратило в прах могущество Грузии, и вообще перевело в иной регистр всю историю этой страны и народа.
И из того исторического чистилища, которым стали последующие восемь веков нашей истории (Жамтаагмцерели - летописец последующей эпохи даже называет ее адом), именно царствование Тамар видится как счастливое, вожделенное время, своего рода грузинский рай, и именно ее имя приобрело волшебную, целительную силу для идущего тернистым путем грузинского рода-племени.
Рассматривая и сравнивая дела и славу Давида Строителя и Тамар, как будто ясно видишь историческую несправедливость. И вправду, неужели и Тамар сделала столько же, сколько ее великий прадед? Неужели и она объединила Грузию, вернула Тбилиси, очистила Церковь, неужели и Тамар шла впереди полков, идущих на великую брань, и ее пазуха наполнялась стекавшей с рукояти меча вражеской кровью?
Поистине, эта мар внешним образом не сделала и десятой доли того, что совершил Давид Строитель. И если ей за как будто малейшие дела досталась большая слава, если провидение с таким усердием готовило ее величие, если именно Тамар вдохновлено высочайшее проявление грузинского духа - "Витязь в тигровой шкуре", не свидетельствует ли это, что ее духовную высоту, ее природную силу и качество нельзя полностью выявить через ее земные, внешние дела? Тамар, надо думать, такой феномен, содержание которого по большей части покрыто тайной, подобно тому, как пророчествовал Давид псалмопевец о Деве Марии: "Вся слава Дщере Царевы внутрь, рясны златыми одеяна и преиспещрена"21. И ее дела лишь "рясны златые", украшающие ее внутреннюю славу.
Прот. Иосиф Зетеишвили
Продолжение на странице 3