SuSanikis anderZi. – J. “simvol”, parizi, N45, 2003, gvv. 231-271.

Shooshanic`s Will. - r. “Symbol”, Paris, 2003, N45, ss. 231-271.


Завещание Шушаник

Сила Моя совершается в немощи. (2 Кор 12, 9.)

I

Человек, решивший познакомиться с грузинской литературой в ее развитии, уже в самом начале обнаружит настоящую жемчужину - "Мученичество святой Шушаник, царицы" Иакоба Цуртавели. Называть жемчужинами произведения литературы, особенно, древней, не новость, и зная другие произведения этого рода, можно задаться вопросом, чем же это именно "мученичество" заслуживает такую оценку? Особенно изысканным слогом, или удачными риторическими фигурами, или патетической речью, или красочным описанием героизма и славы главного персонажа?

Нет, самым поразительным для современного читателя - если он даст себе отчет - будет то, что ни разу при чтении этой небольшой повести между ним и ею не возникнет ни малейшей эстетической преграды, что в тот самый момент, когда он прочитает первую - отрывистую и энергичную, как будто непосредственно ему адресованную фразу: " И ныне утвердительно скажу вам о кончине святой и достоблаженной Шушаник", - пятнадцать веков, отделяющие его от рассказанных событий, исчезнут бесследно и не вспомнятся до самого "аминь", заключающего книгу. Имена лучших мастеров рассказа в новой европейской литературе невольно приходят на мысль, когда ищешь аналогий для этого прозрачного стиля, глубоких, но сдержанных чувств, лаконичной речи, непринужденной стыковки эпизодов, для той раскрепощенности, полной литературной свободы, которыми отмечено это первое дошедшее до нас произведение грузинской литературы.

Многие исследователи повести, основываясь на ее литературном совершенстве, утверждают, что ей непременно должна была предшествовать долгая национальная литературная традиция, целая языческая литература, якобы полностью уничтоженная христианской Церковью. Основанное на единственном доводе, малоубедительное и, в сущности, бесполезное, поскольку самой литературы не обнаружено, это утверждение грешит еще и в том отношении, что сосредотачиваясь на "традиции", отодвигает в тень, принижает гений и собственную заслугу первого грузинского писателя. А ведь и теперь, несмотря на наличие действительной, а не воображаемой, пятнадцативековой традиции, не так много сыщется в Грузии произведений, которые можно поставить рядом с этим древним "мученичеством".

Это не значит, что автор первой грузинской повести был своего рода гениальным дикарем. Он вовсе не был лишен духовных и литературных корней, и сама его повесть указывает нам эти корни. Так, автор сообщает, что брошенная мужем в темницу "святая Шушаник, вместо того, чтобы заниматься вышиванием по шелку, с большим усердием взяла в руки Псалтирь и немного дней спустя сто пятидесятные те псалмы заучила" (т.е. всю Псалтирь).

Еще раньше упоминает он о принадлежавших царице Евангелии и "святых книгах мучеников", и это первые грузинские книги, на которые мы имеем прямое указание, наряду с - еще языческих времен - "Книгой царей" и жизнеописанием святой Просвтительницы Нино, написанным с ее слов, о которых сообщают более поздние писатели. Кроме того, героиня повести ссылается раз на апостола Павла, и его же, не называя, цитирует сам автор.

Поскольку, как это видно из текста повести, Иакоб был священником, а позднее - по распространенному среди исследователей мнению - даже епископом, кроме упомянутых книг, которыми пользовалась и Шушаник, в его распоряжении, более того, в ежедневном обиходе находились еще и богослужебные книги, то есть в сущности сборники религиозной поэзии и прозы1 с их постоянными реминисценциями и уподоблениями, единственными литературными приемами, которыми сознательно пользуется Иакоб и которые можно приписать "литературной учебе", а не чистому вдохновению автора.

Гораздо важнее и почетнее для грузинской литературы не то, что первый в ее истории оригинальный писатель был продолжателем неких национальных традиций, о содержании и ценности которых можно только гадать, а то, что его можно считать учеником великих боговдохновенных мастеров мировой литературы - псалмопевца Давида, евангелиста Матфея, апостола Павла и Василия Великого.

Широта кругозора нередко дает о себе знать и более прямо. Стоит только посмотреть, каковы географические границы этой повести, основное действие которой разворачивается в одном из грузинских владений "величиной с почтовую марку" (выражение У. Фолкнера). От Персии, откуда прибывает в начале повести муж Шушаники Варскен, до Иерусалима, куда отсылает Шушаник обратившуюся к ней за чудом исцеления прокаженную персиянку. События большой истории бросают свой отблеск на страницы этой книги, когда автор ее упоминает борца за независимость Армении Вардана Мамиконяна или войну с гуннами, на которую, по-видимому, как союзник персидского царя, отправляется Варскен. Это не более, чем упоминания. Совершенно в стиле этой повести сообщение об отъезде Варскена на войну с гуннами подано почти также мимоходом, как сообщение об отъезде его на охоту. И все же знаменательно их точное обозначение. Если искать национальное, традиционное в повести Иакоба из Цуртави, то не в повествовательном мастерстве или в совершенстве стиля, которые трудно унаследовать, но легко получить как дар небес, а именно в этой открытости миру и истории. Только, конечно, спорным - и спорным навсегда - останется вопрос, сколько же здесь традиции, воспринятой и зафиксированной Иакобом, и сколько - привнесенного им в эту традицию? Или еще - сколько в этой традиции и в отразившей ее повести было вынужденного, неизбежного, ввиду особенностей географического положения и истории грузинских племен, и сколько собственного их творчества, готовности идти навстречу тому, что несла, что диктовала судьба?

Героиня повести, дочь упомянутого выше армянского полководца Вардана, с детства воспитанная в Грузии, была выдана замуж за своего совоспитанника, правителя одного из грузинских владений Варскена и родила ему трех сыновей и дочь. "В восьмой год царя персидского" (это был царь Пероз, 459-484) Варскен, находясь с визитом при его дворе, отрекся от христианства, поклонился огню, и в согласии с правилами новой религии взял себе и вторую жену - дочь персидского царя, вернулся домой, пообещав обратить в нынешнюю свою веру царицу Шушаник и своих детей.

Узнав об измене Варскена, вернее, предугадав ее, Шушаник еще до прихода мужа покинула царский дворец. Угрозами и уговорами, привлекая к посредничеству даже подвластных ему грузинских епископов, добивался Варскен возвращения ее в дом. Она многократно предана была избиению и другим пыткам, но только укреплялась в своем решении. Она была брошена в темницу, где, подвергаясь лишениям и сама усугубляя их, дополняя голод - постом, цепи - власяницей, покрытая ранами и язвами, она провела шесть лет. Наконец, благословив пришедших к ней и простив всех остальных, а своего супруга-мучителя призвав на последний суд Божий, она умерла.

Автор повести Иакоб Цуртавели был духовником царицы и самым верным ее спутником на крестном пути, он был к тому же человеком книжным, как и его подопечная, и вот он решил описать ее подвиг.

Перед ним настоящий герой, человек необыкновенного мужества, порой устрашавшего самого Иакоба. Он приводит эпизод, когда Шушаник взяла одного из червей, которые завелись в темнице в ее ранах, показала ему и, "возблагодарив Бога, сказала: "Пресвитер! Тяжким не почитай это, ибо тамошний червь побольше и не умирает". - "А я, как увидел червя того, - прибавляет Иакоб, - немыслимо сильно опечалился, и плакал весьма".

Несомненно, под рукою у него находились те самые, много раз читаные, "святые книги мучеников". Не зная, какие именно "Мученичества" были у Иакоба, можно, однако, предполагать, в какую сторону должны были они направлять его писательскую мысль - рассказать о победе героини над страданиями и над мучителем. Да и сама героическая непреклонность Шушаник, ее непоколебимое мужество должны были вести писателя в этом же направлении.

Но Шушаник была не чужая ему, а сам он был человеком чувствительным. Его чувствительность видна уже из того, как часто упоминает он о своих и чужих слезах, как много плачут в этой маленькой повести. "Плачут священники и вельможи, епископы и женщины",- отмечает исследователь2.

И вот, как человек близкий и чувствительный, описал Иакоб подвиг своей героини. И благодаря этому неизгладимой печатью новаторства, непреходящей свежестью отметил он первую грузинскую повесть.

Вот как он , например, "вводит" героиню в самом начале повести. "И женой его [Варскена] была дочь Вардана, армянского спаспета, о которой вот написал вам это, от отца именем Вардан, а любовно имя ее Шушаник"3. Это - "любовно" это ласкательное, домашнее имя, полностью и навсегда вытеснившее основное, "официальное", и определяет затем тональность всей повести. Родственные, трепетные чувства пронизывают здесь все взаимоотношения. Даже гневаясь, отрекаясь, Шушаник не может забыть о них. "И ты, Джоджик, уже не деверь мне, и я уже - не жена брата твоего, и жена твоя не сестра мне"...Джоджик же умолял ее, говоря: "Ты сестра наша, не погуби дома этого царицына!" Святая ответила: "Знаю, что я - сестра и вместе воспитаны". Так это "мученичество" с самого начала оказывается мучительной внутрисемейной драмой, в которую по праву близких вовлечены не только непосредственные члены семьи, но почти все персонажи повести.

Недаром ведь и сам мучитель - Варскен (инстинктивно или по лицемерию и коварству) принимает образ оскорбленного мужа и супружескими претензиями отвечает на обвинения в вероотступничестве. "Ныне придите к ней и скажите: "Ты мой образ низложила и постель мою осыпала пеплом". Недаром и сама Шушаник, умирает, не простив и не отрекшись просто от своего мужа, а призывая его на высший суд, то есть не порывая еще всех связей со своим мучителем.

Не менее тесные, хоть и не кровные, узы связывали царицу и автора повести. Она была его духовной дочерью и, в то же время, как царица и хозяйка дворца, его покровительницей. "Нашей не только ты царицей лишь была, но на всех нас, как на детей, смотрела", - говорит ей Иакоб. "Беда твоя – беда наша, и радость твоя – радость наша".

Наверное поэтому он нигде не восхищается ее подвигами и не расписывает их, ведь они связаны со страданием близкого человека. Никогда он не переступает за грань выносимого, нигде его сострадательный рассказ о мучениях родного ему человека не превращается в восторженный, но и безжалостный, отчет о страстях заранее предуготованной к тому жертвы, как подчас бывает в произведениях этого рода.

Зато полное сочувствие у Иакоба вызывают жалобы героини и то, что можно было бы счесть за слабости и даже самую обыкновенную суетность, ведь в них проявляет себя хоть и уже "святая", но еще живая, еще земная Шушаник.

"А я спешил выйти. Тогда сказала мне святая Шушаник: "Пресвитер, послать ли ему [Варскену] это украшение его? Как бы не стал просить. Ибо мне в этой жизни уже никак не потребно!" Я же сказал: "Ни к чему спешить, пусть будет у тебя".

По этой же причине Иакоб сохранил и предал бумаге совсем не героическую предсмертную жалобу царицы на раннюю смерть - смерть молодой и красивой женщины: "Воздаст ему [Варскену] Гоподь, как он безвременно плоды мои собрал и свечу мою угасил, и цвет мой иссушил, красоту добра моего помрачил и славу мою унизил".

Казалось бы об этих мелочах можно забыть, ведь они ничто по сравнению с подвигом героини, с тем, что она ни разу ни на миг не поколебалась в главном - в верности своему Господу, своим убеждениям. Но какой-то властный и безошибочный инстинкт побуждает Иакоба отмечать эти черты и детали, в которых дает о себе знать обыкновенный человек, обыкновенная женщина. А ведь именно благодаря этому повесть Иакоба не превратилась в литературный памятник, но и сейчас способна приобщить к страданиям и подвигу ее героини всякого, кто пожелает узнать "утвердительно о кончине святой и достоблаженной" царицы.

Душевное величие, необыкновенность Шушаники только раз или два предстает перед читателем более открыто, неприкровенно, особенно в многозначительном диалоге героини с будущим автором повести сразу после ухода ее из дворца.

"И, увидев ее огорченную, - пишет Иакоб, - и я плакал с нею. И сказал блаженной Шушаник:
- В подвиг великий входишь, царица, оберегай веру Христову, как бы враг, подобно гангрене, пастбища не обрел в тебе.

Святая же Шушаник сказала мне:
- А я к великому подвигу и готова.

А я сказал ей:
- Так и есть, будь бодра, вынослива и долготерпелива.

Она же сказала мне:
- Для меня одной беды эти.

Я же сказал ей:
- Беда твоя - беда наша, и радость твоя - радость наша. Нашей не только ты царицей лишь была, но на всех нас, как на детей, смотрела.

И я сказал достоблаженной той тайком:
- О чем думаешь, скажи мне, чтобы мне знать и описать труд твой.

Она же сказала мне:
- Что это ты спрашиваешь у меня?

Я ответил и сказал ей:
- Твердо ли стоишь?

А она сказала мне:
- Да не будет мне, чтобы я приобщилась к делам и грехам Варскеновым.

Я ответил ней и сказал:
- Горек разум его, ранам и мучениям великим предаст тебя.

Она же сказала мне:
- Лучше для меня от рук его смерть, чем мое и его собрание и погибель души моей; ибо слышала от Павла апостола: "Не порабощен брат, либо сестра, но пусть разлучаются".

А я сказал:
- Так и есть".

Каким-то непривычным, необычным для повести Иакоба холодом веет от этой беседы. Два человека бестрепетно, почти бесстрастно рассуждают о предстоящем жертвоприношении. И одна из участников этой поистине "деловой" беседы и есть сама будущая жертва, а другой - одновременно ее "отец" и "чадо", только что плакавший вместе с нею. Поражает это "чтобы мне... описать труд твой", практически - "описать твои страдания и смерть", учитывая "горький разум" Варскена, фраза, которая могла бы привести в восхищение автора "Тонио Крегера", как детски открытое выражение профессиональной безжалостности писателя.

Кажется, что в этой сцене полностью доминирует Иакоб. Он поучает, он наставляет, он чуть ли не подталкивает жертву. Но сама Шушаник одним своим замечанием указывает истинную расстановку сил не только в этой сцене, но и во всей повести.
- Для меня одной беды эти, - говорит она.

Она - единственная героиня в этой повести, ибо только она одна обладает достаточной силой души, чтобы противостать Варскену. Только она одна могла "придумать" и привести в действие эту историю. Без этой ее силы все обсуждения, все "деловые" беседы - ничто. Так что холод и безжалостность, которыми веет от этой сцены, исходят в конечном счете от самой Шушаник. Это холод духовной вершины, вершины подвига, куда, отдав перед тем дань человеческой слабости, мыслью восходит героиня, увлекая за собой и "своего автора".

Шушаник не раз будет говорить о своем одиночестве. Даже в предсмертной беседе не удержится она от упрека окружающим в том, что ее оставили одну. На самом деле, это не так, множество людей - от епископов до темничных стражей - окружают ее и служат ей, зачастую наперекор Варскену и рискуя своей жизнью. Значит ее одиночество - другого порядка, одиночество героя перед лицом предстоящего ему подвига, который он один может и призван совершить.

Нетрудно сообразить, с чьим одиночеством Шушаник, кстати поминающая апостола Павла и всегда державшая при себе "свое Евангелие", могла соотносить свое. Не только с одиночеством апостола Павла, чьи слова - "все меня оставили" - она почти дословно повторяет, но и с самым скорбным и впечатляющим моментом евангельской истории - одиночеством Иисуса в Гефсиманском саду.

В сравнении с тем состоянием духа, в котором пребывает героиня, какими-то ученическими, заученными кажутся призывы Иакоба: "Береги веру Христову...Будь бодра". Нуждалась ли Шушаник в такого рода поучениях? Вскоре ведь она сама вынуждена будет поучать епископов, которые из страха перед Варскеном начнут уговаривать ее вернуться к мужу: "Думала я, что его обращу к себе, и Бога истинного исповедает, а ныне меня принуждаете так сделать? Да не будет этого мне!"

Скорее эти поучения нужны самому Иакобу, чтобы обрести какую-то опору в том непривычном состоянии, в которое привел его подъем на вершину чужого подвига. Как ни близок к Шушаник Иакоб, с самого начала твердо поддержавший ее, но и для него ее состояние тайна, он не может до конца постигнуть ее героизма. Не он ли сам открывает нам это, приводя свой отдающий растерянностью вопрос:
- О чем ты думаешь, скажи мне, чтобы мне знать и описать труд твой.

И следующий за ним, как бы с недосягаемой высоты, какой-то потусторонний отклик Шушаник.
- Что это ты спрашиваешь у меня?

И если героиня могла видеть в своем одиночестве отблеск одиночества Иисуса, то не усматривал ли сам автор в этой своей растерянности отражение "фаворской" растерянности апостола Петра, который при виде преобразившегося Иисуса говорил, "не зная, что говорил".4

Вот какой высокий уровень был взят первым грузинским писателем. Нелегко будет тем, кто придет в грузинскую литературу после него, поддерживать этот уровень, даже когда их героями будут люди, величием души не уступающие Шушаник.

Прот. Иосиф Зетеишвили


Продолжение на странице 2


1. Их древнейшие образцы на грузинском языке сохранились в сборнике VII в., называемом «Иадгари».
2. См. предисловие Р.Г.Сирадзе в кн.: Иаков Цуртавели. Мученичество Шушаник. Пер. с груз. К.Кекелидзе. Тбилиси, "Мерани", 1978, с. 41.
3. Т.е. букв. "Сусанночка" с ласкательным суффиксом "ик", употребительным как в армянском, так и грузинском языке, хоть они и не родственны. Вообще, все связанное с Шушаник носит паритетный "армяно-грузинский" характер. Укажем , например, что она одинаково почитается как святая мученица и национальная героиня и в Армении и в Грузии, а ее история дала жизнь не только повести Цуртавели, но и анонимной армянской версии мученичества, также отмеченной, по отзывам, большими литературными достоинствами. До разрыва церковного общения между церквами Армении и Грузии в нач. VII в. над могилой св. мученицы в Цуртави совершались службы на армянском и грузинском языке. Ныне мощи царицы Шушаник покоятся под спудом в тбилисском храме Метехской Божией Матери, куда они были перенесены в XIII в. царем-мучеником Димитрием Самоотверженным (+ 1289, память.)
4. Лк 9, 33.