Очерк
I.
Выдающийся памятник грузинской литературы и историко-богословской мысли - творение безымянного Летописца XIV века – дает хороший повод поговорить об одной особенности грузинского менталитета и его отражении в вероисповедной области. Летописный труд этого автора – одно из самых суровых произведений, написанных на грузинском языке. Это не только история разгрома и упадка Грузинского царства при потомках Тамары, но и суд без снисхождения и попытки оправдания над царями и народом, над «всяким возрастом», прогневавшим «милостивого и снисходительного Бога, чтобы не миловать нас».
Рядом с этой суровостью удивительным контрастом предстает то сочувственное и уважительное отношение, с которым Летописец рассказывает о нравах и простой религии татаро-монголов, нравственном облике их вождя Чингиз-хана, та невозмутимость, с которой он пересказывает легенду о явлении Христа язычнику Чингиз-хану и даровании ему заповедей и власти над миром, тот интерес, с каким он, забыв на время о несчастьи своего народа, увлеченно передает подробности монгольского летоисчисления и прихода Чингиз-хана к власти. А ведь речь идет не только о "разрушителях вселенной", как именовал монгольского завоевателя и его орду современный ему восточный летописец, но разрушителях и разорителях родины автора, жители которой, его соотечественники, по его же слову, живыми сошли в ад. Но и в этом земном аду, в котором автор пребывает вместе со своими соотечественниками, он не забывает строгого мерила в отношении своих и объективности и широты, с которыми он воспринимает чужих.
В этом неравновесии в отношении к своим и чужим нет ничего исключительного, раз мы имеем дело с представителем грузинской ментальности. То же самое умонастроение, может быть, не так резко выраженное, можно найти у многих грузинских авторов.
Жизнеописатель царя Давида Строителя, при котором грузины совершили столько воинских подвигов, замечает все-таки, что они "не довлели... трепетаниям и хотениям души" великого полководца. И тут же слагает кратенькую оду половецкому ополчению от имени царя Давида, который "ведал добре рода половецкого множество и в ополчениях крепость, легкость и хождение, стремительность натиска, легкость удержания и всячески соответственность воле своей"1. Впрочем и сам царь Давид не избежал участи быть взвешенным на тех же неравных грузинских весах. Потому что его биограф при всем преклонении перед своим героем не забывает указать на те пятна, которые находили в царе Давиде его современники, и хоть отвергает эти обвинения, но и сам указывает на юношеские его грехи, которые, впрочем, "и Бог не помянет"2.
Но на страницах повести мелькает на мгновение личность совершенно безупречная, описанная, почти как божество, - и стоит ли удивляться, что это шах Малик - глава тех самых турок-туркменов, разорение которыми своей родины только что оплакивал автор. И тем не менее - "был человек тот, Малик-ша, как величиною краев державства несравненный, так и образом сладости и благостью возвышенный над всяким человеком, о котором много есть и других бесчисленных известий - правосудия, милости, любви к христианам, и, дабы не продолжать слова, совершенно незлобивый имел некий разум во всех отношениях"3.
Летописец царицы Тамары расточает своей героине множество восторженных похвал, но все они меркнут перед одной фразой: "Преставилась царица Бурдухан, мать Тамары, равная Матери Сына Божьего"4. "Подобной невесты не видала земля грузинская", - прибавлено в одном из поздних списков5. Разумеется, похвалы, обращенные к матери, - это еще один способ превознести саму Тамару. Но как бы до и после автор ни восхвалял свою героиню, он не мог сказать, что она равна Сыну Божьему, а значит, не мог уже превзойти ту высоту, на которой поместил ее мать. Нет сомнения, что царица Бурдухан и правда была замечательной женщиной. И, скорее всего от нее унаследовала Тамара то обаяние, из-за которого "обуевали... все слышавшие о таковом ликосиянии ее", а также возможно и другие замечательные черты. Но, можно подозревать, что в этом очередном нарушении равновесия повинно еще и то, что царица Бурдухан была осетинка, а значит, не совсем своя.
Снисходительность и широта в отношении чужих и строгость и "теснота" в отношении своих проявляются, как видно на примере Летописца, и в вероисповедной области, в сочетании двух сторон духовной жизни на протяжении всей христианской истории грузинского народа: строгого и придирчивого правоверия и доброжелательного и снисходительного экуменизма. Летописец лишь совместил в себе, в своем труде эти две стороны, которые обычно выступали порознь, но нередко, как в случае с нашим автором, соединялись в одном лице.
Первой в этом ряду нужно назвать героиню первого произведения грузинской письменности - святую мученицу Шушаник, отвергшую собственных детей, по принуждению отступника-отца ставших огнепоклонниками, "так что и имя их гнушалась слышать", и милостиво принявшую женщину-огнепоклонницу, пришедшую к ней за исцелением.
Это сочетание представляется очень важным моментом, ибо есть существенная разница между широтой взглядов, экуменизмом человека или Церкви, не имевших или утративших ревность к истине, и экуменизмом, который соединяется со стойкой приверженностью к правой вере, твердым стоянием в православной истине.
1. См. "Символ", № 40, с. 284.
2. Там же, сс. 293-4.
3. Там же, с. 277.
4. "Картлис цховреба" (Грузинская летопись). Тбилиси, 1959, т. II, с. 22. На грузинск. яз.
5. Там же, с. 4, прим. 2.
